Павел и Евдокия, брат и сестра: Сотворение судьбы

В 1913 году молодой 20-летний поэт, дерзкий и фантастически талантливый, написал трагедию. Декорации к ней и эскизы костюмов создал мало кому известный художник Павел Филонов. Трагедия называлась именем автора — «Владимир Маяковский». Ну, этот горлан был уже достаточно известен и неслыханными стихами, и желтой своей кофтой, вполне заменяющей красную тряпку для поддразнивания быков, а вот художника никто не знал. Однако бранной славы теперь им с лихвой хватало на двоих. Сын кучера? Ах, вот в чем дало, понятно теперь, почему краски на его картинах и эскизах бесятся так, будто лошадь галопом промчалась по весенней улице, разбрызгивая грязь. Ученик малярно-живописных мастерских? Господа, а чего же ждать от маляра? Так вот, Павел Николаевич к искусству относился не только с благоговейным трепетом, но и с глубочайшей серьезностью. В трудах и жизни своей себя не торопил, учился долго и много, хотя, когда понял, что Академия художеств ничего не может ему дать, ушел из нее без сожаления.

Конечно, художникам, с младых ногтей пользующимся отцовыми библиотеками, из детских своих комнат прислушивающимся к взрослым разговорам об искусстве и литературе, обучающимся у частных учителей музыке и живописи, легче было образовываться, воздух художественных салонов был им привычен и даже казался немножечко затхлым, но и опасность тут была немалая, опасность растерять себя в жеманстве, нарочитости, в непременном желании сказать свое слово, даже если оно еще и не созрело в душе. У него же была другая опасность — слишком много времени потратить на образование, потеряться в чужих словах и мыслях. Не потерялся, не растратился.

Но если искусство — чудо, то как же это чудо устроено?

Ведь люди его создают, не боги; люди, которым удается сотворить мир удачнее, красивее и умнее, чем богам. Филонов непредставимо беден, нет возможности изучать чужое искусство, поэтому пишет картины и изучает их: как они сделаны, что шевельнулось в нем такого, что и есть суть картины, что будет интересно другим? Он создает теорию аналитического искусства — для себя, для очень немногих учеников — и как будто все дальше и дальше отъединяется от людей, а на самом деле — просто приближается к себе.

Нет денег, чтобы оплатить натурщиц, — пишет портреты сестер. Евдокия Николаевна младше его на пять лет, к брату близка, но это не значит, что она разделяет полностью все его поиски в живописи, Она самостоятельна в суждениях, и поэтому, когда брат просит ее побыть моделью для портрета, она ставит условие: никакого модерна, строгий реализм. Скорее всего, такая просьба несколько огорчила брата: как будто его поиски — это какая-то блажь, фиглярство. Он, впрочем, не спорит. Но выдвигает встречное условие: почему она относится к своему прекрасному голосу, как транжир? Пусть учится и становится профессиональной певицей.

Так возникает этот портрет. О, как часто русские художники наряжали своих персонажей в шелка и бархаты, чтобы хоть здесь, на картине, они выглядели достойными себя... Верьте лицам и не верьте одеждам — на Евдокии Николаевне юбка сестры. Да что юбка, ведь и холста нормального не было возможности купить, картина эта писана на дворницком переднике.

Филонов не был затворником. Когда грозы бушевали над родиной, он откладывал кисти: воевал в мировую, сражался в революцию. Когда чувствовал, что в нем была нужда, становился общественным деятелем — был членом-учредителем Союза молодежи, руководил отделом общей идеологии Института художественной культуры, всю жизнь был удивительным педагогом — у себя в мастерской, для тех, кому это было нужно, и, разумеется, бесплатно. А когда грозы утихали, он возвращался в мастерскую и работал по 18 часов в сутки.

Он говорил: «Старинное, запутанное понятие слова «творчество» я заменяю словом «сделанность». В этом смысле «творчество» есть организованная систематическая работа человека над материалом». Вдохновение — штука неплохая, но не им сказано, что гений - это труд, им доказано. Неподражаемый поэт, учитель мастеров аналитического искусства, возможно, самый талантливый и глубокий художник поколения, он был забыт современниками. Кто в разоренной стране мог покупать картины? А за рубеж он продавать отказался наотрез, так и не продал ни одной работы: все его творчество, считал он, должно принадлежать родине. За всю его жизнь не состоялось ни одной персональной выставки — многим он казался глубоко устаревшим, позавчерашним днем, а был он днем завтрашним, и даже сегодня он — завтрашний еще. Величайшая сложность дыхания его искусства передает величайшую боль и страсть. Сложно, кто говорит, но ведь и жизнь не проста.

Редеющим ученикам он повторял: «Сделанная вещь, что бы она ни изображала, есть фиксация процесса мышления, то есть эволюции происходящего в мастере». Не что увижу, то и спою, а что продумаю, тем и поделюсь. А думалось глубоко, всеохватно, революционно, одна из картин-композиций называется: «Корабли. Ввод в мировой расцвет» — так думалось в 1919 году, и позже, до самой смерти.

П. Н. Филонов. Корабли. Из цикла «Ввод в мировой расцвет»
1919. Холст, масло
Государственная Третьяковская галерея

И вот что такое — неизмена себе. Жить-то надо. Уникальный художник, он и жизнь сотворил себе ни на чью больше не похожую, образцом служить не могущую в силу такого напряжения, которого ни от кого, кроме себя, требовать нельзя. Нужны стулья для учеников? Ничего, если это ученики, могут и постоять или на полу полежать. Но ведь без одежды-то уж никак не обойдешься? Верно, но ее можно сшить самому. Но лекарства? Лечись сам, лечи жену, болеют бездельники... Гости? Если это друзья, то вместе с ними можно похлебать крапивные щи, а не друзей и звать нечего. В конце концов дня художника необходимыми являются только холст, краски и хлеб, а это можно заработать малярными работами. Так и поступал.

Был ли он в ссоре с миром, в обиде на него? Считал ли, что ему недодали в славе, признании, а благах? Да разве он думал об этом, разве придет такое в голову, если, кроме работы, учеников и краткого сна, вообще ничего не существовало. «Человек развивается и совершенствуется через изучение и упорную работу и только так».

Как-то Алексей Толстой задал вопрос: а будет ли писатель, любой писатель, работать, окажись он на необитаемом острове и зная, что ему с острова не выбраться? И ответил: да ни в жизнь, зачем? Бывший председатель солдатского съезда в Измаиле, председатель Центрального исполкома Придунайского края и военно-революционного комитета, Павел Николаевич Филонов работает в Ленинграде, как на необитаемом острове, забытый, покинутый, а ему вроде бы только этого и надо — уж и впрямь ничто не отвлекает, ни хула, ни хвала, ни хлеб насущный, ни будущая слава. Черкнул мимоходом что-то вроде завещания: уже сделанное и завтрашнее «отдать государству, чтобы из них (работ. — Э. М.) был сделан музей аналитического искусства». Революция — дышащий кратер, и самым смелым одиночкам приходит в голову не зарисовывать извержение со стороны: красиво, романтично, но не опаляет жаром, а спуститься в жерло и на себе испытать температуру катаклизма, в общем-то осознавая, что эксперимент равен жизни. Филонов из этих, из рисковых, хотя в его случае риск выглядит как углубленный анализ. «Сделанность — это максимум напряжения изобретательной силы».

Он жил впроголодь, это ему не мешало. Но вот совсем ничего не есть... Ленинград сорок первого — это 300, 250, 125 граммов хлеба на день. Рабочие у станка получали больше, но Филонов не был рабочим. В декабре первого блокадного года 300 тонн продовольствия взято из неприкосновенного запаса, голод прижал людей к стене и выдавливал из них жизнь. Гитлер людоедски радовался: «Ленинград выжрет сам себя». Почему-то в дни народных бедствий бывает страшно холодно: так было в 1812-м, в январе 1924-го, вот и этой зимой 1941-го морозы в Ленинграде доходили до сорока градусов.

3 декабря 16-летний подросток Юра Рябинкин записывает в своем дневнике: «Заболела мама. Сегодня она не вышла на работу. Температура, ломит кости, тяжесть в ногах. Не водянка ли? И так тяжело... Больше ничего не могу писать».

В этот же день историк Князев: «Сто шестьдесят пятый день войны. Идти пешком (тем, кто решится на эвакуацию) придется около 150—200 километров. Панический ужас перед голодом бросает людей на большой риск».

В этот день, 3 декабря 1941 года, в сто шестьдесят пятый день войны, умер от воспаления легких и голода великий русский советский художник Павел Николаевич Филонов, до последнего дня писавший картины и еженощно вылезавший на чердак, чтобы гасить фашистские зажигалки. Умер в числе первых угасших ленинградцев — был достаточно измучен и без голода, сух и худ, как щепка, в единственный за всю жизнь костюм можно было не одевать его, а заворачивать.

Друг, хотевший снять с Филонова посмертную маску, отказался от этой мысли: лицо столь сжалось и высохло, что просто не передавало черты Павла Николаевича.

Всего за несколько дней до гибели он пришел к Евдокии Николаевне и принес четыре картофелины. Оценить, что это такое, нельзя: может быть, легкое насыщение, а может быть, спасенная жизнь.

А ведь 22 июня сестра позвонила брату и умоляла его немедленно сделать запасы, хоть какие-нибудь. Филонов сказал: «Если такие люди, как вы и мы, будут делать запасы, это будет преступление».

Те четыре картошечки сестра хотела отнести обратно, но не было сил.

Сестра достала двое санок: на больших везли в последний путь брата, на детских — его жену, Екатерину Александровну, она была тяжело больна, идти не могла.

Шли месяцы; Евдокия Николаевна чувствовала себя в ловушке: все картины, все рукописи брата остались у них, сестер, и сохранение их было необсуждаемым долгом перед памятью Филонова, сдать же их в музей у них не было сил. К счастью, забрел к ним как-то с фронта муж племянницы, он-то и помог. Мужчина, он нес тяжелый вал с накатанным на него двадцатью одним огромным полотном, кто-то нес вторую упаковку, где были 379 картин и рукописи. Но кто все же? Евдокия Николаевна не помнила, была уже в полубреду от голода. Твердо знает, что и не сестра — той было еще хуже. И только через четверть века совершенно точно узнала: она сама несла — как, каким образом?— три картины с подрамниками, еще 376 работ, рукописи, — это же здоровому мужику не поднять, а тогда это несла дистрофичная женщина, поддерживая одышливую сестру.

При генштабе Гитлера служил специалист по продовольствию Цигельмайер. Он давал «научные» рекомендации по удушению Ленинграда голодом. Он ошибся в кое-каких подсчетах, на самом деле, как оказалось, положение было еще хуже, чем думал Цигельмайер. Через много лет он встретил Беззубова, советского пищевика, встреча, столь же случайная, сколь и необычная, почти фантастическая. Цигельмайер все допытывался у Беззубова: «Как же вы выдержали?! Как вы выдержали?! Как вы могли? Это совершенно невозможно! Я писал справку, что люди на таком пайке физически не могут жить... Я все-таки старый специалист, я не понимаю, что за чудо у вас там произошло?»

До первого повышения хлебного пайка Павел Николаевич не дожил 22 дня, хотя и оно едва ли спасло бы его. А вот чудо спасения его работ... Поглядите еще раз на портрет, запечатлевший души брата и сестры, Евдокии и Павла, — рисуя ее, как мог себя не выразить... Так вот, вглядитесь в этот портрет, приблизьтесь душой к этой женщине и скажите: могла ли она не сделать того, что сделала? И разве художник не выразил в 1915 году того, что сделает эта женщина в 1942-м? А не мог бы выразить, разве считал бы себя художником?

П. Н. Филонов. Портрет Е. Н. Глебовой.
1915. Русский музей. Санкт-Петербург

Брат выполнил пожелание сестры: сделал замечательный реалистический портрет. И она сдержала данное ему слово: стала профессиональной певицей, а уйдя со сцены, много лет преподавала вокал. Но то были просьбы и пожелания, в общем-то, касавшиеся только их двоих. Но было еще завещание и воля одного, которые обязательно должны были встретиться с волей другого человека. В художественных альбомах обычно после фамилии автора и названия картины написано, в каком музее находится работа, с какого года в постоянной экспозиции. Печатается это мелкими буковками, кроме специалистов, никто и не читает. Давайте все-таки вглядимся. «Государственный Русский музей с 1976 года. Дар Е. Н. Глебовой». Дар Евдокии Николаевны — не только этот портрет, но и все, что было спасено в те непредставимо жестокие дни и ночи блокады.

Эрнст МАРКИН